Брату моему противно было сидеть с ним в одной зале – он обозвал его распутной сволочью и велел убираться. А Питер де Роозе ему и говорит: «Брату продажной девки нос задирать негоже». И ведь соврал – никакая я не продажная, я гуляю только с теми, кто мне нравится.

Тут Михилькин швырнул ему в морду кружкой с пивом, сказал, что он, мол, такой-сякой мерзкий распутник, врет, и велел выкатываться, а не то, мол, он ему руку по локоть в рот засунет.

Тот попробовал что-то сказать, но Михилькин привел свою угрозу в исполнение: стукнул его разочка два по зубам и, как Питер ни кусался, схватил его прямо за челюсть и вышвырнул на дорогу, и так Питер, нещадно избитый, и остался лежать на земле.

А потом, когда он очнулся, ему скучно стало одному, и пошел он in ’t Vagevuur [204]  – в дрянной, захудалый трактир – туда одни бедняки ходят. И там его голь перекатная и та сторонилась. И никто с ним не заговаривал, кроме сельчан, которые его не знали, да проходимцев, да дезертиров. А он еще ко всему задира, так что его и тут несколько раз молотить принимались.

Когда в Мелестее прибыл с двумя сыщиками профос Спелле, Питер де Роозе стал бегать за ними, как собачонка, угощал их вином, мясом, доставлял им на свой счет всевозможные платные увеселения. Через то стал он их другом-приятелем и изо всех своих злых сил постарался напакостить тем, кого он ненавидел, а ненавидел он всех жителей Мелестее, но больше всех – моего бедного брата.

С него-то он и начал. Лжесвидетели, корыстолюбивые мерзавцы, показали, что Михилькин еретик, что он говорил нехорошие слова о Божьей Матери и не раз в трактире Valck поносил бога и святых и что, мол, в сундуке у него спрятано флоринов триста – не меньше.

О свидетелях шла худая молва, и все-таки Михилькина схватили, Спелле и его сыщики сочли улики достаточными для того, чтобы подвергнуть его пытке, и Михилькина подвесили на блоке к потолку, а к каждой ноге привязали гирю весом в пятьдесят фунтов.

Он отрицал свою вину и говорил, что если есть в Мелестее жулик, паскудник, богохульник и развратник, так это, конечно, Питер де Роозе, а не он.

Но Спелле ничего не желал слушать – он велел сыщикам подтянуть Михилькина к самому потолку, а потом с грузом на ногах рывком опустить. И сыщики так зверски с ним обошлись, что кожа у него на лодыжках лопнула, мускулы порвались, ступни болтались.

И все-таки Михилькин сказал, что вины за собой не признает, – тогда Спелле велел его снова пытать, но намекнул, что если Михилькин даст ему сто флоринов, то он отпустит его на все четыре стороны.

Михилькин сказал, что ему легче умереть.

А жители Мелестее как узнали, что Михилькина схватили и теперь пытают, всем скопом явились для дачи свидетельских показаний, – это называется «свидетельство всех добрых людей общины». И стояли они на том, что Михилькин совсем не еретик – он-де каждое воскресенье ходит в церковь, по большим праздникам причащается, имя Матери Божьей поминает, лишь когда просит избавить его от напасти; он, мол, и про земных-то женщин никогда худого слова не сказал, а уж о царице-то небесной и подавно. А что лжесвидетели уверяют, будто он при них богохульствовал в таверне Valck, так это, мол, все ложь и клевета.

Михилькина отпустили, лжесвидетелей наказали, а Питера де Роозе профос Спелле притянул было к суду, но тот от него откупился сотней флоринов, и профос не подвергнул его ни допросу, ни пытке.

Питер де Роозе побоялся, что оставшиеся у него деньги вновь привлекут к нему внимание Спелле, и бежал из Мелестее, а бедный мой брат Михилькин умер от антонова огня.

Прежде он не хотел меня видеть, а перед смертью велел позвать и сказал, чтобы я боялась огня, горящего в моем теле, потому что он может ввергнуть меня в огонь адский. А я молча плакала – ведь огонь-то во мне и правда горит! Скончался Михилькин у меня на руках.

– Ах! – воскликнула девица. – Кто отомстит профосу Спелле за смерть моего любимого, милого Михилькина, тот будет мой господин, а я ему буду вечная раба.

Уленшпигель слушал ее, а пепел Клааса бился о его грудь. И он дал себе слово привести злодея Спелле на виселицу.

Боолкин – так звали девушку – вернулась в Мелестее; теперь она уже не боялась мести Питера де Роозе, так как один погонщик, гнавший скот через Дестельберг, сообщил ей, что священник и горожане предупредили: если, мол, Спелле пальцем тронет сестру Михилькина, то будет держать ответ перед самим герцогом.

Уленшпигель пошел с ней в Мелестее и, войдя в дом Михилькина и увидев в одной из нижних комнат портрет пирожника, подумал, что это, верно, портрет покойного.

Боолкин ему сказала:

– Это мой брат.

Уленшпигель взял портрет и сказал:

– Спелле повесят!

– Как ты этого добьешься? – спросила она.

– Будешь заранее знать – потом никакого удовольствия не получишь, – отвечал Уленшпигель.

Боолкин сокрушенно покачала головой.

– Ты мне не доверяешь, – сказала она.

– Напротив, я оказал тебе высшее доверие уже одним тем, что сказал тебе: «Спелле повесят!» – возразил Уленшпигель. – Только за одни эти слова ты можешь привести меня на виселицу раньше, чем я приведу его.

– И то правда, – согласилась она.

– Ну так вот, – продолжал Уленшпигель, – поди принеси мне хорошей глины, двойную пинту bruinbier’а, чистой воды и телятинки. Все это мы разделим по-братски. Телятинка пойдет мне, bruinbier пойдет теляти, вода пойдет для глины, а глина для изваяния.

Уленшпигель мял глину, выпивая и закусывая, и даже время от времени по рассеянности вместо мяса запихивал в рот кусок глины, оттого что неотрывно глядел на портрет. Размяв глину, он смастерил из нее маску, и Боолкин, сравнив рот, нос, глаза и уши, была поражена сходством с покойным.

Затем Уленшпигель положил маску в печь, а когда она высохла, он сделал ее по цвету точно такой, какие бывают лица у покойников, придал ей суровое, мрачное выражение, а черты исказил как бы судорогой. Девушка, перестав ахать от изумления, долго не могла отвести глаза от маски, потом вдруг побледнела как полотно, закрыла лицо руками и, содрогнувшись, вымолвила:

– Это он, бедный мой Михилькин!

Еще Уленшпигель вылепил две окровавленные ноги.

Боолкин, оправившись от первого потрясения, сказала:

– Да будет благословен тот, кто убьет убийцу!

Взяв маску и ноги, Уленшпигель сказал:

– Мне нужен помощник.

Боолкин дала ему совет:

– Пойди in den Blauwe Gans (в «Синий Гусь») и обратись к содержателю таверны Иоосу Лансаму из Ипра. Это был закадычный друг моего брата. Скажи, что ты от Боолкин.

Уленшпигель так и сделал.

Послужив делу смерти, профос Спелле обыкновенно захаживал in ’t Valck (в «Сокол») и пил горячую смесь из dobbeleclauwaert’a, корицы и сахара. Боясь попасть на виселицу, ему здесь ни в чем не отказывали.

Питер де Роозе, осмелев, возвратился в Мелестее. Чтобы чувствовать себя под охраной Спелле и его сыщиков, он так за ними и ходил. Кое-когда Спелле угощал его. И они вместе весело пропивали деньги несчастных жертв.

Таверна «Сокол» теперь уже не так посещалась, как в доброе старое время, когда горожане жили в радости, молились Богу по католическим правилам и не подвергались гонениям за веру. Ныне городок был словно в трауре – по крайней мере такое впечатление производило множество пустых или же запертых домов и пустынные его улицы, по которым бродили отощавшие псы и разгребали мусорные кучи.

Зато двум лиходеям было теперь где разгуляться в Мелестее. Напуганные жители могли наблюдать, как эти двое, совсем обнаглев, днем намечают жертвы, оглядывают их дома, составляют списки обреченных, а вечером, возвращаясь из «Сокола» под охраной сыщиков, таких же пьяных, как и они, орут непристойные песни.

Уленшпигель пошел in den Blauwe Gans (в «Синий Гусь») и застал Иооса Лансама за стойкой.

Уленшпигель вытащил из кармана бутылочку водки и сказал: